Неточные совпадения
Второй нумер концерта Левин уже не мог слушать. Песцов, остановившись подле него, почти всё время говорил с ним, осуждая эту пиесу за ее излишнюю, приторную, напущенную простоту и сравнивая ее с простотой прерафаелитов в живописи. При выходе Левин встретил еще много знакомых, с которыми он поговорил и о политике, и о музыке, и об общих знакомых; между прочим встретил графа
Боля, про визит к которому он совсем
забыл.
И вдруг совершенно другая, не
боль, а общая мучительная внутренняя неловкость заставила его
забыть на мгновение
боль зуба.
Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина
заболят, и думаешь: «
Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю — право, один страх хуже всякого наказания.
Не могу передать, как поразил и пленил меня этот геройский поступок: несмотря на страшную
боль, он не только не заплакал, но не показал и виду, что ему больно, и ни на минуту не
забыл игры.
«Куски рваной холстины ни в каком случае не возбудят подозрения; кажется, так, кажется, так!» — повторял он, стоя среди комнаты, и с напряженным до
боли вниманием стал опять высматривать кругом, на полу и везде, не
забыл ли еще чего-нибудь?
Боль от кнута утихла, и Раскольников
забыл про удар; одна беспокойная и не совсем ясная мысль занимала его теперь исключительно.
Как зорко ни сторожило каждое мгновение его жизни любящее око жены, но вечный покой, вечная тишина и ленивое переползанье изо дня в день тихо остановили машину жизни. Илья Ильич скончался, по-видимому, без
боли, без мучений, как будто остановились часы, которые
забыли завести.
— А если
боль не пройдет, — сказал он, — и здоровье твое пошатнется? Такие слезы ядовиты. Ольга, ангел мой, не плачь…
забудь все…
— Если б и забылось, и простилось другими, мне самой нельзя
забыть и простить себе… — шепнула она и остановилась.
Боль отразилась у ней на лице.
Он
забыл, где он — и, может быть, даже — кто он такой. Природа взяла свое, и этим крепким сном восстановила равновесие в силах. Никакой
боли, пытки не чувствовал он. Все — как в воду кануло.
Я же не помнил, что он входил. Не знаю почему, но вдруг ужасно испугавшись, что я «спал», я встал и начал ходить по комнате, чтоб опять не «заснуть». Наконец, сильно начала
болеть голова. Ровно в десять часов вошел князь, и я удивился тому, что я ждал его; я о нем совсем
забыл, совсем.
Есть больные воспоминания, мой милый, причиняющие действительную
боль; они есть почти у каждого, но только люди их
забывают; но случается, что вдруг потом припоминают, даже только какую-нибудь черту, и уж потом отвязаться не могут.
По приходе в Англию забылись и страшные, и опасные минуты, головная и зубная
боли прошли, благодаря неожиданно хорошей для тамошнего климата погоде, и мы, прожив там два месяца, пустились далее. Я
забыл и думать о своем намерении воротиться, хотя адмирал, узнав о моей болезни, соглашался было отпустить меня. Вперед, дальше манило новое. Там, в заманчивой дали, было тепло и ревматизмы неведомы.
Он рассердился, или
боль еще от пинков не прошла, только он с колом гонялся за акулой, стараясь ударить ее по голове и
забывая, что он был босиком и что ноги его чуть не касались пасти.
«Господи!» — проговорил Григорий и, не помня себя,
забыв про свою
боль в пояснице, пустился наперерез бегущему.
И вот, наконец, она стояла пред ним лицом к лицу, в первый раз после их разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел на нее; сердце его переполнилось и заныло от
боли. О, никогда потом не мог он
забыть эту встречу с ней и вспоминал всегда с одинаковою
болью. Она опустилась пред ним на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил в испуге, а она ловила его руку, чтобы целовать ее, и точно так же, как и давеча в его сне, слезы блистали теперь на ее длинных ресницах.
Не подавая виду, что у него окоченели от холоду руки и сильно
болит нога, он поднялся и, когда они подошли к театру, в самом деле
забыл и
боль и холод.
Тогда произошла грубая сцена. Петерсон разразилась безобразною бранью по адресу Шурочки. Она уже
забыла о своих деланных улыбках и, вся в пятнах, старалась перекричать музыку своим насморочным голосом. Ромашов же краснел до настоящих слез от своего бессилия и растерянности, и от
боли за оскорбляемую Шурочку, и оттого, что ему сквозь оглушительные звуки кадрили не удавалось вставить ни одного слова, а главное — потому, что на них уже начинали обращать внимание.
Она молча указала на стенные часы; но едва он заикнулся, чтоб оправдаться, она, не выслушав, поверила, простила,
забыла всю
боль нетерпения, подала ему руку, и оба сели на диван и долго говорили, долго молчали, долго смотрели друг на друга.
И он понимал, что это оттого, что в нем родилось что-то новое, а старое умерло или еще умирает. И ему до
боли жаль было многого в этом умирающем старом; и невольно вспоминался разговор с Ниловым и его вопросы. Матвей сознавал, что вот у него есть клок земли, есть дом, и телки, и коровы… Скоро будет жена… Но он
забыл еще что-то, и теперь это что-то плачет и тоскует в его душе…
И не только этим трём нравились подобные забавы — Матвей знал, что вся городская молодёжь
болеет страстью к разрушению. Весною обламывали сирень, акацию и ветви цветущих яблонь; поспевала вишня, малина, овощи — начиналось опустошение садов, оно шло всё лето, вплоть до второго спаса, когда хозяева снимали с обломанных деревьев остатки яблок, проклиная озорников и
забыв, что в юности они сами делали то же.
Глафире Львовне было жаль Любоньку, но взять ее под защиту, показать свое неудовольствие — ей и в голову не приходило; она ограничивалась обыкновенно тем, что давала Любоньке двойную порцию варенья, и потом, проводив с чрезвычайной лаской старуху и тысячу раз повторив, чтоб chère tante [милая тетя (фр.).] их не
забывала, она говорила француженке, что она ее терпеть не может и что всякий раз после ее посещения чувствует нервное расстройство и живую
боль в левом виске, готовую перейти в затылок.
— Ну, что же в этой переписке? Стакнулись, что ли? А? Поди береги девку в семнадцать лет; недаром все одна сидит, голова
болит, да то да се… Да я его, мошенника, жениться на ней заставлю. Что он,
забыл, что ли, у кого в доме живет! Где письмо? Фу ты, пропасть какая, как мелко писано! Учитель, а сам писать не умеет, выводит мышиные лапки. Прочти-ка, Глаша.
Среди этого ужасного состояния внутреннего раздвоения наступали минутные проблески, когда Бобров с недоумением спрашивал себя: что с ним, и как он попал сюда, и что ему надо делать? А сделать что-то нужно было непременно, сделать что-то большое и важное, но что именно, — Бобров
забыл и морщился от
боли, стараясь вспомнить. В один из таких светлых промежутков он увидел себя стоящим над кочегарной ямой. Ему тотчас же с необычайной яркостью вспомнился недавний разговор с доктором на этом самом месте.
То-то вот: коли хороший жернов, так и стар, а все свое дело сделает!» Стариковская похвала оправдывалась, впрочем, как нельзя лучше на самом деле: подобно старому воину, который в пылу жаркого рукопашного боя не замечает нанесенных ему ран, Глеб
забывал тогда, казалось, и ломоту в ребрах, и
боль в пояснице,
забывал усталость, поперхоту и преклонные годы свои.
И было странно, обидно и печально — заметить в этой живой толпе грустное лицо: под руку с молодой женщиной прошел высокий, крепкий человек; наверное — не старше тридцати лет, но — седоволосый. Он держал шляпу в руке, его круглая голова была вся серебряная, худое здоровое лицо спокойно и — печально. Большие, темные, прикрытые ресницами глаза смотрели так, как смотрят только глаза человека, который не может
забыть тяжкой
боли, испытанной им.
Когда пришло известие о смерти отца и матери, она,
забыв свою зубную
боль, бегала по комнате и кричала, воздевая руки...
В эту ночь у меня сильно
болел бок, и я до самого утра не мог согреться и уснуть. Мне слышно было, как Орлов прошел из спальни к себе в кабинет. Просидев там около часа, он позвонил. От
боли и утомления я
забыл о всех порядках и приличиях в свете и отправился в кабинет в одном нижнем белье и босой. Орлов в халате и в шапочке стоял в дверях и ждал меня.
Он только избегал всяких столкновений с губернатором и ко дню открытия «маленьких выборов»
забывал в деревне мундир и потому поручал открытие заседания уездному предводителю, а потом немедленно вступал в должность и руководил делами с своею обычною энергиею; но за два дня до закрытия собрания, перед тем, когда дворяне езжали откланиваться губернатору, Яков Львович
заболевал и на поклон не ездил.
Ветер приносил из города ворчливый шумок, точно там кипел огромный самовар, наполненный целым озером воды. На двор въехала лошадь Алексея, на козлах экипажа сидел одноглазый фельдшер Морозов; выскочила Ольга, окутанная шалью. Артамонов испугался и,
забыв о
боли в ногах, вскочил, пошёл встречу ей.
— Подлый смерд! — крикнула в азарте,
забыв на минуту самую
боль свою, истязуемая и снова плюнула прямо в глаза своему палачу.
Об Анисиме стали
забывать. Как-то пришло от него письмо, написанное в стихах, на большом листе бумаги в виде прошения, всё тем же великолепным почерком. Очевидно, и его друг Самородов отбывал с ним вместе наказание. Под стихами была написана некрасивым, едва разборчивым почерком одна строчка: «Я всё
болею тут, мне тяжко, помогите ради Христа».
В сумерки товарищ Коротков, сидя на байковой кровати, выпил три бутылки вина, чтобы все
забыть и успокоиться. Голова теперь у него
болела вся: правый и левый висок, затылок и даже веки. Легкая муть поднималась со дна желудка, ходила внутри волнами, и два раза тов. Короткова рвало в таз.
Он залпом выпил пол чайного стакана. Сладкая жидкость подействовала через пять минут, — мучительно
заболел левый висок, и жгуче и тошно захотелось пить. Выпив три стакана воды, Коротков от
боли в виске совершенно
забыл Кальсонера, со стоном содрал с себя верхнюю одежду и, томно закатывая глаза, повалился на постель. «Пирамидону бы…» — шептал он долго, пока мутный сон не сжалился над ним.
Обладая знанием таких приемов, можно, например, легким и как будто нечаянным ударом по triceps'y [Трицепс, трехглавая мышца плеча (лат.).] вызвать минутный паралич в руке у противника или не заметным ни для кого движением причинить ему такую нестерпимую
боль, которая заставит его
забыть о всякой осторожности.
Сначала он выезжал по вечерам почти ежедневно, но ездил уже не в светское общество, а к самым коротким друзьям, где нередко увлекался своим живым характером,
забывая на мгновение мучительные
боли, горячился в спорах о каких-нибудь современных интересах, а иногда в спорах о картах за пятикопеечным ералашем: громкий голос его звучно раздавался по-прежнему, по-прежнему все были живы и веселы вокруг него, и взглянув в такие минуты на Загоскина, нельзя было подумать, что он постоянно страдал недугом, тяжким и смертельным.
Он замолчал. Фигура молодой женщины мелькнула около избушки и скрылась в другом конце огорода. Через некоторое время оттуда донесся мотив какой-то песни. Маруся пела про себя, как будто
забыв о нашем присутствии. Песня то жужжала, как веретено в тихий вечер, то вдруг плакала отголосками какой-то рвущей
боли… Так мне, по крайней мере, казалось в ту минуту.
Яков. Должно, что знает. Жил я прежде у генерала. под Москвой, сердитый был такой, гордый — страсть, генерал-то! Так
заболела у него дочка. Сейчас послали за этим. Тысячу рублей — приеду… Ну, сговорились, приехал. Так что-то не потрафили ему. Так, батюшки мои, как цыкнет на генерала. AI говорит, так так-то ты меня унажаешь, так-то? Так не стану ж лечить! — Так куда тебе! генерал-то и гордость свою
забыл, всячески улещает. Батюшка! только не бросай!
Няня
забыла и думать, что у сестры животик
болит, бросила ее на постельку, побежала к сундуку, достала оттуда рубашку и сарафанчик маленький. Сняла с меня все, разула и надела крестьянское платье. Голову мне повязала платком и говорит...
— Это ты можешь; можешь душою
болеть, сколько тебе угодно. Пусть будет больно; пройдет! Приглядишься, присмотришься, сам скажешь: «какая я, однако, телятина»; так и скажешь, помяни мое слово. Пойдем-ка, выпьем по рюмочке и
забудем о заблудших инженерах; на то и мозги, дружище, чтобы заблуждаться… Ведь ты, учитель мой любезный, сколько будешь получать, а?
Две бездны в душе человека: глухое ничто, адское подполье, и Божье небо, запечатлевшее образ Господен. Ведома ему
боль бессилия, бездарности: стыдясь нищеты своей, брезгливо изнемогает он в завистливом и душном подполье. Но любовь спасающая дает крылья гениальности, она научает стать бедняком Божьим,
забыть свое я, зато постигнуть безмерную одаренность травки, воробья, каждого творения Божия. Она научает всему радоваться как дитя, благодарить как сын.
«Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что-то страшно больно ударило ее в сердце. Но вслед за
болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услышав из-за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно
забыла себя и свое горе».
Но вдруг Лета заподозрела, что Рупышев ее мужа нарочно спаивает, потому что Спиридонов уж до того стал пить, что начал себя
забывать, и раз приходит при всех в почтовую контору к почтмейстеру и просит: «У меня, — говорит, — сердце очень
болит, пропишите мне какую-нибудь микстуру».
Я брожу, как тень, ничего не делаю, печенка моя растет и растет… А время между тем идет и идет, я старею, слабею; гляди, не сегодня-завтра
заболею инфлуэнцей и умру, и потащат меня на Ваганьково; будут вспоминать обо мне приятели дня три, а потом
забудут, и имя мое перестанет быть даже звуком… Жизнь не повторяется, и уж коли ты не жил в те дни, которые были тебе даны однажды, то пищи пропало… Да, пропало, пропало!
Этого вытья он не
забудет до смертного часа, ни землистого лица безумной бабы, ни блеска глаз, уходивших с выражением
боли и злобы в ту сторону, откуда он глядел в расщелину забора.
Два часа продумала Марья Орестовна. И
боли утихли, и про смерть
забыла… Завещание все у ней в голове готово… Вот приедет Палтусов, она ему сама продиктует, назначит его душеприказчиком, исполнителем ее воли… Он выхлопочет, чтобы школа называлась ее именем…
Боли так захватили его, что он
забыл и о депеше, и об опасной болезни Нетовой…
Впрочем, его мозг жгла неотвязная мысль, причиняющая ему страшную нравственную
боль и заставлявшая
забывать физические страдания.
Домой шла темными переулками, шаталась от
боли, скрипела зубами. Все лучшее растоптано. Пройдут года, она будет пожилой женщиной с седыми прядями в волосах, но этого вечера никогда не
забудет. Вывернуть себя наизнанку, просить помощи — у кого?
— Я
забыла о нем и к тому же, я думаю, что он был последствием вашей головной
боли… Приезжайте, говорю вам теперь почти с глазу на глаз.